Наказание

Мы жили в Петербурге сначала на Невском, 137. Там прошло мое раннее детство. А потом переехали на Конную, 28. Там жили на четвертом этаже, потом на третьем и, наконец, на первом этаже. Дядя и тетя нас любили, старались, чтобы мы не замечали своего сиротства. Мы по гроб жизни благодарны им за их святое дело. Это с их стороны был подвиг самопожертвования.
Дядя старался быть ласковым. Помню, бывало, вечером сядет, позовет меня. «Ну, малыш (он меня все «малышом» называл), пойди сюда» — и все. Помню, раз на даче я говорю дяде: «Мне скучно». Бывает же, что детям нечего делать. А он: «Ну пойди погуляй» — и все.

Нас наказывали. Меня — нет. А особенно попадало о. Льву. Он был строптивого характера. На убеждения тетки часто отвечал: «А я не хочу».
Бывало, дядя его «пробирает», а я сижу в соседней комнате и плачу, переживаю за него.
Однажды дядя рассердился, стал бить его розгой, а я в соседней комнате весь дрожу и плачу от жалости к нему. Этот случай так запомнился, что, уже буду взрослыми, мы вспоминали его.

По воскресеньям (это было в начале революции) о. Лев и я, отслуживши каждый у себя обедню, собирались обедать у Николая Михайловича. Ольга Александровна всегда угощала нас прекрасным пирогом. Помню, в одно из воскресений, после обеда мы ушли в кабинет Николая Михайловича и стали вспоминать детство, и вспомнили, как секли о. Льва. И так живо это нам представилось, таким негодованием охватило нас, что мы все начали дрожать. Вот какой глубокий след оставляют на душе детей физические наказания.

И вот теперь их, этих людей, уже всех нет на свете. Остался только один я, да Ольга Александровна (жена брата Николая). И как-то страшно делается мне. Часто я вижу во сне то о. Льва, то Николая Михайловича, вижу, как наяву. А проснусь, — и только тогда понимаю, что никого уже нет.